11 кл., п. Варницы
1944 год. Концлагерь Озаричи
— Мам, не спи, я прошу тебя, не спи… Мам, тётка Ходосья уснула и померла, — Женя размазывал слёзы по лицу и пытался больной тифом матери поднять веки кончиками тонких пальцев.
В ослабленном теле молодой женщины ещё теплилась жизнь. Взглядом она пыталась цепляться за такие дорогие ей черты шестилетнего ребёнка. А он, истощённый, с недетским выражением боли и страдания на лице, терпеливо глядел на неё. Она уже несколько дней лежала без движения. Её обмороженные руки и ноги, тёмные пятна на коже предвещали неминуемую кончину.
До Жени донёсся аромат еды. Он был настолько неуловим, что другие, наверное, и не почувствовали бы его. Укрыв мать рубахой тётки Ходосьи, которой она уже точно не понадобится, он поспешил в сторону доносившегося запаха.
Немец ел тушёнку из жестяной банки. В двух метрах от него лежали мёртвые женщины и дети, их безжизненные изуродованные тела совершенно не смущали его и никак не сказывались на его аппетите. Женя подкрался совсем близко к фрицу, рискуя получить очередь из автомата. Но он не обращал на мальчика никакого внимания и, зачерпывая большие жирные куски тушёнки, клал в свой рот.
Женя подполз к чёрному начищенному ботинку и обнял его двумя руками, приподняв голову вверх, стал смотреть просящим, неподвижным взглядом.
— Пожалуйста, можно кусочек? — почти шёпотом пробормотал ребёнок.
Немец даже не посмотрел на Женю. Выдернув ногу из рук мальчика, фриц со всей силы, на которую был способен, ударил в живот лежащего на холодной, промозглой земле ребёнка. Женя согнулся в позу зародыша и на губах ощутил солёный вкус крови. Претерпевая боль, мальчик опять подвинулся к фрицу, но уже не трогал его руками.
— Прошу Вас, прошу, — снова и снова повторял маленький человек, совсем не стесняясь своего унижения и проявляя недетскую настойчивость, которая могла стоить ему жизни.
За время нахождения в концлагере Озаричи он научился по разговору немцев понимать, что скоро кинут куски замёрзшего плесневелого хлеба, которым изредка кормили заключённых. Эти знания давали возможность выжить не только ему, но и маме, и родной тётке Ходосье. Чтобы не замёрзнуть, он научился не бояться снимать с мёртвых тел уцелевшую одежду и обматывать ею тело и худые ноги. Ему приходилось спать на ледяной земле: немцы не разрешали набирать хворост и разжигать костры. Так и спали все вместе, прижавшись, чтобы сохранить ту крупицу тепла, которую ещё могло воспроизвести человеческое тело: голодное, истощённое и практически безжизненное.
Женя коснулся головой ботинка фрица, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. У него был только один-единственный шанс добыть еды и спасти угасающую жизнь единственного, самого близкого, родного человека.
Рука фрица с автоматом взмыла вверх, но не опустилась резко вниз, как этого хотел немец, а немного уклонилась в сторону от неожиданного громкого крика быстро пробегавшего дежурного. Из его слов Женя понял, что немцам дан приказ собираться и уходить. Эта спешка и спасла мальчонке жизнь: приклад рассёк голову, но не размозжил череп, как этого хотел немец. Ребёнок не испытывал боли, лишь что-то липкое и тёплое хотелось стереть с лица.
Немец обтёр банку тушёнки пальцем и последние куски мяса слизнул языком. Он размахнулся и кинул банку вдаль: старался, чтобы она перелетела через колючую проволоку и не досталась просящему ребёнку. Это была его последняя месть для этих нелюдей, какими он считал узников лагеря. Фриц поспешил уйти.
Женя замер… Банка летела и уже готова была перелететь через забор с проволокой, но дном стукнулась о столб и откатилась от забора в сторону ребёнка.
Если соизмерить, как стремительно кинулся ребёнок за этой жестяной помятой банкой, то его прыжок можно сравнить с прыжком леопарда. Он схватил банку и, превозмогая слабость, поспешил к умирающей маме.
Она лежала на том же месте. Но кто-то, видимо, подумав, что это уже не жилец, забрал рубаху тётки Ходосьи. Внутри Жени всё сжалось. Он снял с себя дедов пиджак и накрыл маму, а сам остался в тонкой льняной рубашке. Нагнувшись к её губам, он стал снимать оставшиеся кусочки жира с крышки и с краёв банки и втирать ей в дёсны. Сил разжать зубы и приоткрыть ей рот у него не было. Потом он заглянул в банку и отшатнулся: со дна на него смотрел чёрный страшный человек с размазанной по лицу кровью… Только через несколько секунд он понял, что видит своё отражение.
Дыхание мамы было тихим и ровным. Всё, что можно было «выжать» из этой банки, он уже сделал. Теперь Женя лёг рядом и прижался к маме, подумав, что, если мама умрёт, пусть он умрёт тоже, потому что сил бороться уже не было, хотелось покоя и тишины.
Рассвело… Подошедший человек наставил на них оружие. Послышался щелчок затвора…
— Нееееееееет, — протянул чётко Женя и закрыл собой маму, навалившись на неё и уткнувшись лицом в её плечо и зажмурив глаза.
Но выстрел не последовал, кто-то накрыл его армейской шинелью и взял на руки. Женя открыл глаза. На руках его держал бородатый коренастый мужик в советской форме. У солдата почему-то из глаз катились огромные слёзы, которые он неумело вытирал рукавом своей гимнастёрки. Рядом ходил фотограф и снимал всё происходящее, это его фотоаппарат мальчик принял за оружие. Женя увидел, как военные аккуратно кладут совсем слабую, но живую маму на носилки и несут к выходу из концлагеря. Истощённая женщина приоткрыла глаза, и их взгляды встретились…