Карпов Никита

15 лет, п. Ивняки,
Ярославский район

Забвению не подлежит
(очерк)

Дети и война – два несовместимых понятия. Мне всегда было интересно, как жили дети в Великую Отечественную войну. С этим вопросом я не раз обращался к своей прабабушке, Карповой Лидии Павловне, ребёнку войны. Все попытки заканчивались слезами, как будто то время вновь проносилось перед её глазами. Время боли, голода, потерь, страха. Но недавно, когда мы отмечали её 89-летие, прабабушка сказала: «Никита, рассказать я не смогу, а вот написать попробую». И вот передо мной автобиография того непростого времени:
июнь 1941-го – май 1945-го.

Июнь 1941 года.
Прозвучало слово «война»! Что это такое, мы, дети, не знали, потом события развивались так, что для наших маленьких умов стало более или менее понятно. Стали уходить отцы.
– Куда?
– На войну.
Мужчин в деревне не осталось ни одного, остались женщины, старики и дети. Стали приходить похоронки, было много слёз, горя, каждую похоронку оплакивала вся деревня, то есть все люди, молодые и старые, это было горе для всех. Дети стали взрослеть не по годам, детских игр уже не стало, потому что времени на них не хватало, много стало работы.
Мужчин заменили женщины и подростки, нам, девятилетним, выпала работа заменять матерей по хозяйству дома. Нужно было приготовить дров, чтобы истопить печь и приготовить какую-либо еду, надо полить растения в огороде, то есть овощи (на них была надежда), прополоть сорняки. А чтобы заготовить сено для коровы на зиму, мама ночью косила, а я утром разбивала валки, шевелила, а когда трава высыхала, сгребала в копёнки, и мы с мамой таскали во двор в сарай: если не запасти сена, то всё – это неминуемый голод. До конца 1941 года ещё не так сильно голодали, были кое-какие запасы, голод начался с 1942 года.
Зимой дети ходили в школу, школа была от нашей деревни в пяти километрах, ходили каждый день – и в пургу, и в мороз, занятия не пропускали. Зимой у взрослых было меньше работы.
Наступила весна 1942 года – работы прибавилось и колхозной, и домашней. В колхозе посевная, взрослые на колхозных работах, а мы на домашних. Надо копать грядки, сажать овощи, особенно картофель, чтобы зиму кое-как существовать, надо полоть, поливать, и всё – на наших детских плечах. Пришло время заготавливать дрова на зиму, бригадир давал два дня для заготовки дров: если не успеешь, то зимой замёрзнешь.
Мы с мамой ходили заготавливать дрова, помощников у нас не было. Труд тяжёлый: надо свалить дерево, обрубить сучки, распилить по размеру, сложить в поленницы. Было очень тяжело, а что делать?! Помощи ждать неоткуда. Вот сядем мы с мамой отдохнуть – она плачет, и я тоже. Она – от бессилья, а я – оттого, что не могу ей помочь, чтоб облегчить её работу. Мы уходили в лес на целый день, а в деревне оставался ребёнок – мой брат, ему было три года: оставляли с ребятами, которые постарше. Каждое военное лето было много работы. В школу уже не ходили. Заготовка сена для скота, копка, прополка, посадка, полив в огороде, чтобы собрать хоть какой-то урожай, особенно много картошки: это наш второй хлеб. В колхозе на трудодни ничего не давали, только ставили палочки. Это означало, что сколько палочек – столько трудовых дней ты отработал. Работали много, а всё выращенное отправляли на фронт. Понимали, что солдат надо кормить: голодные, они не могли бы нас защитить. Это понимали все, даже мы, дети. Мы выживали за счёт своих коров, у кого они были. Корова у нас была хорошая, давала много молока, которое надо было сдавать на молокозавод, но и нам оставалось. Мама ещё выделяла два литра для детей соседки (у неё их было четверо).
Жить было трудно, поскольку не было зерна, на трудодни не выдавали, не было и муки, а чтобы испечь какую-нибудь картофельную колобушку, нужна была мука, в которой можно было бы обвалять её. Вот мы, дети, и ходили в поле собирать клевер – цветущий и который отцвёл: его сушили, толкли в ступе, вот так вот получалась мука. Толкли и лист липы, но эта мука была горькой. Всего лучше была осока водяная (как правильно называется, не знаю). Эта трава росла в воде, а когда её вытащишь, то там белые сладкие корни. Её было немного. Ещё весной, когда таял снег и земля немного отходила от мороза, ходили собирать мороженую картошку, что осталась в земле: из неё делали лепёшки – какая-никакая, а еда. Ели крапиву и вообще всю съедобную траву. Осенью после уборки поля из-подо ржи или пшеницы колоски собирать было нельзя (за это могли судить).
Время шло. Война не кончалась, людей не хватало для работы, и тогда нас, детей 10-12 лет, стали привлекать к полевым работам, то есть боронить поле. Лошадь нам было не запрячь, а конюх был стариком, вот он нам и помогал с этим. Поля были длинные, и мы ехали боронить: глянешь – а у поля ни конца, ни края не видно. Когда дойдёшь за бороной до конца поля, сил уже мало остаётся. Садились на борону и несколько минут отдыхали, а один раз задремали (нас было двое – ещё одна девчонка), и пришёл бригадир (он был ранен), посмотрел на нас и вслух сказал: «Девчонки-девчонки, вам бы в куклы играть, а не за бороной ходить». Но мы вида не показали, что слышали.
Вот так закончилась весна и лето. Осень настала. Я жать не умела, но очень много теребила льна: работа трудоёмкая, а силы мало, на голодный желудок много не наработаешь. По-прежнему выручало молоко: хоть все эти несъедобные колобки запьёшь молоком. Кто как выживал. Раньше народ был добрее: если у кого горе или пришла похоронка, то горевали и плакали все соседи.
Я хорошо помню, как нам пришло извещение — похоронка. Я боялась за маму: если что с ней случится, что будет с нами? Мама была слабая здоровьем, но рассудительная, умница. Горе горем, а работы много. И она выдержала ради нас и благодаря поддержке других женщин, у которых мужья тоже были убиты. Вот так и жили все вместе, без зависти, все одинаково. В 14-16 лет (это к концу войны) стали посылать на лесозаготовки. Это адский труд для девчонок: надо было валить деревья, то есть спиливать с корня, деревья толстые, не хватало пилы – валить помогали мальчишки, раскалывали тоже они, а мы обрубали сучья, распиливали на чурбаны и складывали в поленницы. Сне́га в лесу было по пояс – это зимой, в школу не ходили. Летом посылали на «дорожное», то есть строили дорогу Ярославль – Данилов. Это очень тяжёлый труд: надо было носить на носилках песок и гравий.
Меня послали на «дорожное», а дома остались мама и брат маленький, ему тогда шесть-семь лет было. Он помогал маме по дому, пилил дрова, носил в дом, чтобы истопить печь – в общем, делал всё, что было необходимо. С «дорожного» без разрешения уходить было нельзя, за это наказывали. Отпускали на два дня домой помыться и привести в порядок свою одежду. Домой шли голодные, измождённые, да и дома есть было нечего, но всё-таки мама что-нибудь придумает, накормит. Вот так и текла наша нищенская жизнь. Мы, дети, не видели ничего хорошего, так же как и взрослые. Этого никогда не забудешь.
Особенно тяжёлыми были 1946-1948 годы. Мужчины с войны не вернулись (из двух деревень никто – только один раненый). Жизнь стала ещё труднее: народ был измотан работой и голодом. Рушилось своё небольшое хозяйство: дом, двор и остальные деревянные постройки требовали ремонта, вот и делали всё женщины, как умели, а умели они многое. Но не смогли: сил не хватало на всё.
В 1948 году председатель дал справку для учёбы в средней школе в Тутаеве своей племяннице на получение паспорта, вот тогда и моя мама пошла к нему со слезами, упрашивала, чтобы он дал справку мне. Учились в Тутаеве: это 35 километров от нашей деревни, транспорта никакого, все пешком ходили. Домой ходили редко – два раза в месяц, только чтобы повидаться. Из дома брать было нечего, хлеба не было, а картошку в общежитии варить негде было. В комнате нас жило 24 человека – в общем, две группы. Учились весь год: зимой – учёба, летом – практика. Закончила школу, получила аттестат, а где работать? Фермы все разрушены, скот стоял в разрушенных сараях, специалисты не требовались. Поговорили мы с мамой – и решили, что я должна уехать в Ярославль. Мама сказала, что там в посёлке живёт сестра отца, то есть моя тётя. Мама поехала к ней с просьбой, чтоб она приняла меня пожить и покормить, пока я не поступлю на работу. Из дома брать было нечего, денег не было совсем. Тётя меня приняла, я ей за это благодарна. Жила она за Волгой, в город можно уехать на «матане» (это рабочий поезд: утром увозил на работу, вечером привозил). С устройством на работу была проблема: никуда не брали. А без работы жить невозможно. Как быть? Но по блату можно было устроиться на тяжёлую работу (хотя бы на тяжёлую).
Я от тёти узнала, что моя двоюродная сестра – это дочь другой тёти, работает в милиции, и она связана с шинным заводом. Пришлось идти к ней с просьбой, объяснить ей, кто я, зачем пришла. На работу она меня устроила – на тяжёлую, на мужскую. Хотя работали одни женщины. Работать было надо: другой работы нет. Работала голодная, потому что денег на обед не было, зарплату ещё не выдавали, ела в эти дни только кусок батона с чаем, да вечером, когда приезжала с работы, тоже – чай и батона кусок. На работе работала девочка с нашей стороны, то есть оттуда, недалеко от нашей деревни. Мы с ней познакомились – иногда зовёт меня обедать, а денег нет. Она мне говорит: «Пойдём, на пирожки у меня есть, а воды и так напьёмся». Вот так до первой получки и дожила.
Одежды тоже не было хорошей. Была тужурка вся в заплатах да подшитые валенки и кое-что из белья. Покупать было не на что: зарплата была маленькая. А в деревне были мама и брат. Через выходной ездила к ним. Привозила немного хлеба да песка. Больше ни на что не хватало денег, да и нести не могла. Надо было идти 18 километров, всё время почти лесом. Попутчиков почти никого не было, потому что выходной на шинном заводе в то время был по вторникам. Если идёт человек – это удача. Садилась на поезд в пять часов вечера на Приволжье, ехала до Путятино, ночью приходила домой, а на второй день в полдень уходила. Ходить было страшно. Не людей боялась, а было много волков. Зимой, когда идёшь полем в пургу, страшно было сбиться с дороги (это неминуемая погибель), но ходить было надо.
Стала прибаливать мама. Ей становилось всё хуже, и её положили в больницу в Данилов, а брата взяли на время соседи. Мама умерла в 1952 году – было очень страшно, осталась я одна с братом без денег и без помощи. Маму хоронить помог дядя (это брат отца). Надо было её отпеть в церкви, помню, что везли на лошади, это всё сделал дядя. От больницы до кладбища было недалеко, похоронили в Данилове. Потом мне уже никто не помогал. Я со своей знакомой девчонкой могилу обложила дёрном, думала, что так будет. Но могилу я потеряла, потому что, когда приехала в другой раз, там уже всё было нарушено.
Вопрос встал, как быть с братом. Жить негде, денег тоже не хватит, если снимать жильё, да и учиться ему надо было. Пришлось устроить в детский дом в Рыбинск. Как было трудно оставить его там, это не выскажешь: я до сих пор помню это время, как плакали оба, я не помню, как я от него уходила и где я шла, когда приехала на свидание с ним (я не знала, где идти). Там он жил где-то до 14-15 лет, точно не помню, затем учился в ФЗО или ПТУ в Ярославле, жил в общежитии. Вот тогда он мог уже приходить к нам. Я в то время вышла замуж, и мы построили себе сарайку, в ней и жили. Это уже другой период моей жизни, он не легче…

Когда читаешь это, тело покрывается мурашками: как они, дети и подростки, могли столько всего успевать? Где они брали силы? Как они не сломались? Как выстояли и всё это выдержали? Каждый из нас должен помнить эти бесценные подвиги. Низкий вам поклон, наши ветераны! А у меня в семейном архиве останется рукописный вариант бабушкиной биографии, которую я, когда вырасту, покажу своим детям. И я этим горжусь!